Кто и зачем ходит в церковь?

Старейший собор рядом, рукой подать, но я долгие годы проходила мимо. Сердце ныло, но что-то мешало мне зайти внутрь. То ли вечная толкотня у церковных прилавков, ничем не уступающая ярмарочной суете. То ли редкие даже для Москвы машины, проезжающие на территорию храма по субботам. То ли лифт, пристроенный к святым стенам…

Церковь давно живет по законам фабрики, по рыночным законам. За обряды берутся немалые деньги, берутся в открытую. Надо постоять в очереди, записаться на дату. Надо хорошо подумать, прежде чем родиться или умереть. Мало осталось храмов, куда можно просто прийти, взять свечу и — если есть возможность — пожертвовать на храм. Все на прилавке, все за деньги.

Если задуматься, в этом нет ничего удивительного: церковь, как и любое предприятие, должна платить за свет, тепло, воду, содержать людей, следовательно, должна зарабатывать. Другой вопрос — как мы к этому относимся.

Для кого-то это становится препятствием на пути к вере. Для других это не имеет никакого значения. Для третьих храм не является пристанищем для души, а посещение службы — просто неплохой способ развеяться.

Наблюдая за тем, с каким энтузиазмом некоторые люди ходят в церковь, я невольно пришла к выводу, что, останься храм Христа Спасителя бассейном «Москва», они посещали бы его с не меньшим усердием. Только вместо длинных юбок надевали б купальники и резиновые шапочки взамен платков.

Такое плевое дело: пробегая мимо храма до автобусной остановки, замедлить шаг, перекрестившись, буркнуть «Прости, господи!», одним глазком приглядывая за автобусом. Кому-то от этого «прости» легче.

А вот мне сомнительно, что возможно получить прощение «на лету». Ведь для этого надо хотя бы успеть раскаяться. А поскольку люди не могут каяться кому угодно, я нисколько не удивляюсь, что священников ищут по знакомству, как врачей.

Знаю человека, что восьмой год «идет креститься», да все не может выбрать куда. То храм не нравится, то сам себе не нравится. А на самом деле просто не верит еще. По мне — лучше уж совсем не ходить, нежели просто ради прогулки.

На праздник Пасхи служители церкви, освящая пасхальные блюда, обходят ряды верующих с плетеными корзинами. Но если раньше прихожане в корзины клали куличи и крашеные яйца, то сейчас в них преимущественно деньги. И положить туда пятьдесят рублей рука не поднимается хотя бы потому, что хорошо видно, что меньше сотни никто и не кладет. И кулич не положишь. Ну как же? На святое? На деньги?

И поди догадайся, почему люди здесь денег не жалеют, тогда как в обычной жизни не то что на праздники, а на ведро со шваброй для школы не допросишься. Искренне хотят помочь или все еще надеются удивить бога своей щедростью?

И если есть глаза, но нет крепкой веры, все вышесказанное только сбивает с пути к ней.

Есть люди, пришедшие к вере извилистой, длинной дорогой, отступаясь и возвращаясь. Они обрели веру под ударами судьбы, а потому, оказавшись в храме, научились оставаться наедине с Богом даже среди десятков прихожан и просто не замечают всего того, о чем я написала. И в этом проявляется сила их веры.

А для тех, кто все еще сомневается, кого судьба не испытывала на прочность всерьез, но кто все-таки ищет веру, есть другой путь обрести ее — уехать, «ослепнуть» и «оглохнуть» на время, чтобы научиться «видеть душой».

Я вспоминаю Соловки. Первая декада сентября. Шторм. Маленькое суденышко отчаянно прорывается к берегу, но его швыряет по волнам, как спичечный коробок, и путь от Кеми, обычно занимающий от силы полчаса, становится в четыре раза длинней. Сквозь серый ливень смотрю я в слепую даль и не могу понять, где небо, а где все еще море.

И вдруг посреди этой мути возникают прямо передо мной белые стены гигантского «корабля», и купола вдали как маяки горят под пробившимся сквозь хмари солнечным лучом. И я вдруг понимаю, что все страшное позади, больше ничего не случится. Ливень, ветер плюет в лицо солеными брызгами, я не чувствую ног, но почему-то твердо верю, что все будет хорошо.

Ибо на этой святой земле, впитавшей столько человеческой крови, теперь покой. И пока мы помним историю своей страны, эти места, усеянные костями, видевшие то, на какую жестокость способен человек по отношению к себе подобным, будут предостерегать нас от беды и греха.

Там расскажут, как в суровые годы вера спасала людей. Как те, кого пощадило Белое море, ставили на берегу кресты. Там и по сей день братья мастерят кресты и крестики удивительной красоты. Но не продают их, хоть умоляй. Пряниками торгуют самодельными, хлебом, а крестами — нет.

Для тех, кто все еще мается в сомнениях, — это то самое место, где становится ясно: Бог есть.